Недавно я была приглашена на открытие капсульной выставки «Эскапизм» в Cube.Moscow, представленной галереей 159F Gallerie. Автор выставки Саша Святоi позднее встретился со мной, и мы побеседовали о его творчестве, о том, почему он «Святоi», о концепции эскапизма, о путешествиях, о современном искусстве и о глобальном отношении к свободе и к жизни. Без погружения в жанры, на мой взгляд, Саше удалось создать новую волну идей, эмоций, впечатлений и некое целебное поле для зрителя через созерцание его картин. Честность, интеллект и опыт Саши — в основе этого интервью.
— Саша, почему живопись?
— Ответ на первый взгляд, возможно, покажется крайне нелогичным, но, если разобраться, он совершенно последователен. Живопись — потому что в силу вступили огромное количество противочеловеческих законов, которые запрещали буквально базовые проявления воли, мыслей, мнений. Это некий язык сублимации, язык метафоры, язык перефразирования. Именно живопись для меня стала набором инструментов для того, чтобы выстраивать общение с людьми или прокламировать какие-то, с моей точки зрения, важные мысли. Я думаю, что живопись, как и другие формы, с помощью которых человек отражает или пытается отразить свою реальность, — это некоторая оболочка, техническое решение.
Применительно к себе, мне кажется, бессмысленно вешать ярлык художника. Когда я общаюсь с другими ребятами из художественной среды, я понимаю, что степень их «облачения в искусство» обратно пропорционально тому труду, энергии или значимости, которую они направляют на исследование себя. Чем меньше человек работает над пониманием себя, тем больше он уповает на искусство, на метафоричность, трансформацию. Мне видится это несколько обманчивым подходом. По логике гораздо эффективнее работать над собой: поработал, нашел что-то значимое, озвучил, а не выложил что-то недопонятое на всеобщее обозрение, и собираешь в лучшем случае разные неопределенные мысли. А чаще всего не собираешь вообще. Кажется, искусство — потому и искусство, что само это слово обозначает что-то близкое к неестественному.
— Давай поговорим о твоих детских мечтаниях. Получается, ты не планировал стать художником? Есть ли у тебя профессиональное образование?
—Я хотел стать популярным человеком. Чтобы этого достичь, я планировал становиться то исполнителем, то актером. Наверное, я хотел, чтобы меня принимали, и чтобы моя жизнь подвергалась минимальному количеству рисков. Если я крайне понятен, крайне принят, мой уровень безопасности повышается. Наверное, это было так. В то же время мое окружение было довольно агрессивным, небезопасным и не принимающим меня в тот момент. Отсюда и возникла потребность в принятии.
А рисовал я хорошо и с детства. Не претендую опять же на какие-то регалии или академизм, а скорее хорошо в бытовом плане. Для меня в детстве критерием того, насколько качественно я рисую, было признание родственников и близких людей.
— А где ты вырос? Ты обучался в художественной школе?
—Вырос я в Железногорске, в закрытом городе недалеко от Красноярска. Художественной школы в моей жизни не было. Рисование было одним из хобби, сфер интересов. В нем я просто находил какое-то бытовое удовлетворение. Не то чтобы это меня поглощало, это был какой-то ощутимый источник эскапизма, бегство от реальности, а у окружения вызывало такой позитивный отклик, и я получал простое удовлетворение.
В плане же институционального образования, особенно российского, — к нему я довольно давно отношусь скептически. И у меня никогда не было четкого понимания, зачем мне нужно его получать, потому что мне важно сохранить самобытность. Мне гораздо было приятнее либо выбирать нетривиальные пути, либо хотя бы не чувствовать себя совсем уж ведомым.
— Что означает твой псевдоним «Святоi»?
— Мой псевдоним всегда трансформировался. Сначала это был просто игровой никнейм. Потом, когда я стал чуть-чуть заходить в профессиональную сферу, в рекламу и иллюстрацию, какие-то элементы мне казались несерьезными, и я сразу же от них уходил. В какой-то момент я ощутил, будто псевдоним начинает влиять на личность. И выбранное имя становится якорем, словно предопределяющим стилистику и побуждения.
— Получается, к выбору псевдонима ты подошел как маркетолог? (Смеётся. — Прим. Ред.)
— Если так можно сказать. Дело в том, что в общественном поле я так или иначе присутствую довольно давно. И это присутствие началось лет 15 назад, если не больше. Я начал создавать злободневные, ироничные цифровые иллюстрации, которые в то же время были визуально привлекательными. В них было содержалось немногозначное наблюдение за человеческим, за тенденциями. Иллюстрации тогда завирусились в социальных сетях. По большому счету, наверное, это связано с каким-то личным брендом, который я сверял с собой. Долгое время я работал арт-директором в рекламном агентстве и брендинге. И все же такой псевдоним я выбрал на уровне уже просто какого-то обыденного опыта.
Тогда я нашел черту, присущую мне довольно долгое уже время, — честность как критерий деятельности, — и решил выразить ее в высказывание. Это та призма, через которую я смотрю на многие вещи, в том числе анализируя себя. Святой — потому что я не вру себе или сильно стараюсь не врать. Дальше я подумал, что не хочу вообще на этом заканчивать, и создал некий полиморфизм имени. Саша — это мое настоящее имя, а вторая часть должна выражать то, что отличает меня от других Саш. Этим может быть что угодно, в том числе контекстуальное, ситуативное и так далее.
Святоi — это еще и о том, что зритель сам может интерпретировать значение этого псевдонима. Это и безгрешный, и пустой, и белый или безэмоциональный, стоический, мудрый.
— Недавно галерея 159F Gallerie в Cube представила твою первую персональную капсульную выставку «Эскапизм». Как получилось, что вы начали работать с Анной Антоновой и ее галереей?
— Анна, помимо галереи, занимается разными вещами, например владеет и развивает брендинговое агентство. Так совпало, что последним официальным местом работы у меня было как раз брендинговое агентство. Мы не были знакомы лично, но по ряду проектов конкурировали за тендеры.
Длительное время я жил в разных странах, но неустанно продолжал писать картины, в том числе на заказ. В какой-то момент я вынужденно вернулся в Россию и довольно болезненно это переживал. Я не был готом ничем заниматься. И тут после просьбы о помощи со стороны общего знакомого, мы встретились с Анной уже лично. По счастливой случайности оказалось, что мы живем в пяти минутах друг от друга, поэтому мы встречались довольно часто, долго обсуждали интересы, говорили о взглядах на искусство. И в этих разговорах мое эмоциональное состояние понемногу улучшалось, я восстанавливался. Через некоторое время мы обговорили формат, посмотрели место для будущей экспозиции.
Наш союз оказался удачным и плодотворным. У Анны был запрос на свежий взгляд, как и у меня. Более того, за счет широкого набора видов деятельности, которыми она занимается, создается свобода воздух, отсутствие необходимости следовать канонам, чтобы минимизировать потенциальные риски. К моменту нашего знакомства Анна взаимодействовала с разными по стилю и методу художникам, которых, однако, роднит элемент новизны, свежести. В этом нашли с ней взгляды либо совпадали, либо коррелировали.
Во время продумывания выставки я ориентировался на пространство, в том числе именно поэтому проект стал капсульным. Эта черта роднит выбранный формат с фэшн-миром, представляя выставку как некий показ. Я не хотел, чтобы проект в Cube стал какой-то сборной солянкой старых и новых работ. Чего я хочу достичь, так это того, чтобы место максимально взаимодействовало с форматом, с масштабом, с картинами. Поэтому все эскизы я изначально моделировал уже под пространство выставки.
—Выставка названа словом «Эскапизм», означающим уход от реальности, бегство, избегание. Почему и от чего ты бежишь или пытаешься скрыться?
— Высокая степень эскапизма — это всегда спутник общества, находящегося в глубоком кризисе, переживающего потрясения. Сейчас я наблюдаю, что уровень психологической нагрузки, опасности для человека резко возрос. Какое-то количество людей сохраняет в себе возможность в той или иной степени трезво смотреть на происходящее, осознанно относясь к любым, даже негативным эмоциям. При этом другая часть людей кратковременно выбирает более легкий путь — подмены. От них в трудные времена часто можно услышать «так было всегда», «почему им можно, а нам нельзя», «что мне теперь, лечь и умереть», «кто сказал, что это плохо». Я не ставлю на краткосрочное, и поэтому, с моей точки зрения, такая позиция неэффективна, и как раз она является почвой для ухудшения ситуации. Тему эскапизма мне важно артикулировать и визуализировать.
— В твоих работах я почувствовала некий терапевтический подтекст. Картины яркие, даже, я бы сказала, трендовые в плане выбора цветов, которые тем не менее являются очень смелыми. Вкладывал ли ты изначально некий лечебный эффект, хотел ли ты людей вернуть в какие-то детские впечатления, воспоминания?
— Для меня они тоже имеют будто лечебный эффект. Когда я смотрю на них, я думаю, что это мое любимое состояние, оно мне максимально импонирует в этот жизненный период, в котором я сейчас нахожусь.
Детство и отличие ребенка от взрослого — это одна из тем, над которой я работаю как бы уже какое-то время. В ней я до сих нахожу огромное количество материала для исследования. Мне интересна психология, как и все научные сферы, изучающие человека. Как художник я исследую себя через все доступные ресурсы. Я убежден, что психологических различий между ребенком и взрослым нет. Точнее, вся эта возводимая стена построена на манипуляциях либо на близком по природе к манипуляции умозаключении. Для меня такого ограничительного барьера нет, поэтому образы из детства, а также то, что принято считать инфантилизмом, можно встретить в моих работах, в манере, в которой они написаны.
— На психологической лекции, которую я посетила буквально перед тем, как прийти на открытие твоего проекта, мы разбирали формирование синдромов под влиянием негативных факторов в развитии ребенка, например результаты пережитого насилия, их последствия и проявления. Мы смотрели на детские рисунки, сделанные в определенном возрасте. Это довольно примитивные формы, однако и в них невооруженным глазом видны агрессивные моменты. И даже не нужно быть искусствоведом, художником, ценителем искусства, чтобы увидеть, что именно ребенок хотел выразить в рисунке. А в твоих рисунках сохраняется примитивная форма, но отсутствует агрессия. Это будто некая перепрошивка паттернов.
— Как круто, что у меня получилось облачить трагедию в такую светлую и продающую упаковку. Думаю, не совсем верно говорить, что визуальный язык, который я использую в работах, отличается детскостью — скорее он упрощенный. Можно воспринимать это как зрительскую ассоциацию. При этом я думаю, что та самая простота или непростая простота, к которой я часто стремлюсь, строится из нескольких, составляющих моего запроса. Первое, не должно быть какой-то измученной усложненности. То есть меня крайне мало интересует искусство, требующее кропотливой работы либо долгого производства. Поэтому меня не близок академизм, а нравится спонтанность, отражение чего-то важного максимально простыми и непредсказуемыми средствами.
— Какими мастерами живописи ты вдохновлялся при создании коллекции и в целом? Есть ли у тебя любимый художник?
— Для капсульного проекта в качестве материала для сборки и синтеза я использовал весь свой опыт и знания. Наверное, предполагается ответ в духе «Я увидел работы Жоана Миро и решил сделать что-то подобное» или «Мне так понравилось, как Джордж Кондо продает свои работы, и я решил, что хочу так же» — эти ответы будут нечестными. Одна из стадий моего творческого процесса — компиляция моего жизненного опыта, который отражается в визуальных и смысловых решениях.
Если говорить не о сужении до персоналий, то, честно сказать, я интересуюсь всем, потому что я интересуюсь собой. Вроде бы звучит абсурдно, но я и есть тот субъект, с помощью которого я воспринимаю все остальное. Моя жизнь — это я. Моя реальность — это я. Я единственный оператор собственного организма, собственных мыслей, все.
Мне интересно искусство, художники, их жизнь, умозаключения, мне интересно, как проходили их выставки, как их жизнь начиналась и закончилась. Увлекает нетривиальность вообще в любой деятельности. Поэтому в момент, когда для создания картин я использую композиционную конструкцию или разработки других художников, — это тоже часть синтеза. Вдохновляясь разными мастерами и произведениями из прошлых эпох, я остаюсь жителем XXI века. Какие-то из тех решений становятся для меня просто нормой, отправной точкой.
Я позиционирую себя как метамодернистский художник, так как использую в работах множество приемов, описанных в соответствующих манифестах. Один из таких — использование прежних наработок в качестве какого-то готового решения, но, в отличие от постмодерна, оно происходит вне иронии, деконструкции или насмешки. При этом в качестве основной ценности моего творческого подхода я вижу именно непредсказуемость.
— Некий эффект удивления?
— Непредсказуемость на уровне техники, позиционирования, смыслов, цвета. Однако судить, конечно же зрителю, насколько непредсказуемым для него окажутся мои работы, соразмерные моим текущим возможностям. Потому что произведения в меру уродливые, но, с другой стороны, и привлекательные. Это то, что меня интересует, — управляемая уродливость, идеальная неидеальность.
Для меня процесс создания, он имел необходимую степень развлечения, как и получившийся результат. Мне нравится категория зрителей, которая могла бы назвать мои работы примитивными и детскими, в то же время однажды довольно насмотренные зрители сравнили мои картины с глотком свежего воздуха.
Если честно, я вообще не хочу, чтобы меня называли художником. Мне вовсе не неприятно, но дело в том, что буквально два года назад я был арт-директором, а десять или пятнадцать лет назад — подростком. Я думаю, эта категоризация — большое упрощение. Потому что интересы меняются, как и роли в совершенном разнообразии.
— В твоих соцсетях и сейчас на нашей встрече обратила внимание, что ты предпочитаешь именитые, люксовые бренды. Что это для тебя?
— Это готовые решения, которые уже содержат в себе смысловую капсулу. Мне интересен продукт и создание продукта. Бренды — это продукт, а создание — это упаковка, суммирующий образ или как инструмент коммуникации.
Например, одежда для меня — это своеобразный язык, жесты. Подбирая ее, я обращаюсь к брендам как к готовым решениям. Их история мне также интересна.
— Несколько лет ты путешествовал по Европе. Где конкретно удалось побывать и какие работы ты создал в этот период?
— Я уехал из-за появляющихся репрессий, создавших опасность для моей жизни, риски для удовлетворения даже базовых потребностей. В какой-то момент я понял, что чувствую себя некомфортно не только в бытовом, но и моральном плане.
Я не знал, вернусь я или нет, и было очень тяжело существовать в таком состоянии. Это был интересный период, пусть и очень сложный. Абсолютная неопределенность и горизонт планирования, сузившийся до нескольких дней. И не прекращающиеся и просто ужасные события, связанные с человеческими жизнями. Возможно, эта реакция на трудности и породила мысль об эскапизме как кратковременном способе справляться. Однако в долгосрочной перспективе он имеет тяжелые и вредные последствия, потому что люди просто перестают быть хозяевами собственной жизни.
Я жил в интересных местах, общался с разными людьми. Пожалуй, максимально приятный опыт я получил в Париже, где дольше всего и прожил. Поначалу там я просто не мог творить, потому что меня поглощал невероятный уровень развития в огромном количестве сфер. До этого я путешествовал во многие страны и города, а вот Париж всегда оставлял на десерт, который подали неожиданно, вместе с горячим, можно сказать.
Понятно, что с этим городом есть разные ассоциации, в том числе связанные и с крысами, мусором на улицах. Но уровень этих проблем, по моему мнению, сильно раздут. Это крайне нелогично и обманчиво. В то же время Париж — это не Эдем, но именно там я нашел для себя баланс жизненного комфорта, уровня безопасности и свободы. Понятно, что не абсолютной, но идеала нет нигде.
— Какие проекты и акции у тебя проходили в Париже?
— Я познакомился с владельцем апартаментов, где я жил, и он оказался весьма заинтересованным в искусстве. Мы с ним встретились, пообщались и договорились о продаже работы. Так он стал первым парижским владельцем моей картины. Тогда это и стало моей мотивацией.
Потом я еще сделал несколько работ не для продажи и спокойно оставлял их на улице, предполагая таким образом тоже выстраивать коммуникацию со случайными зрителями. Пусть я и понимаю, что ряд моих работ просто был погребен коммунальными службами и выброшен, как мусор, в то же время мне это интересно.
— А где ты еще побывал за этот период?
— Продуктивнее всего было в Риме, потому что я познакомился с одним человеком, который занимался и интересовался искусством. Среди его друзей был арт-коллекционер, потомственный ювелир. Они доброжелательно приняли меня в свою компанию. Это были просто восхитительные моменты встреч с ними и посиделок. Их очень привлекло мое искусство. Они тут же сделали у меня заказ — шесть работ, по две на каждого. Суммарно же в Риме я сделал девять работ. Спина у меня, конечно, отваливалась к тому моменту. Но я, конечно, был удовлетворен, да и им понравились работы. Они были контекстуальными и содержали все те смыслы, которые, как мне показалось, были важны для тех людей, с которыми общался, в тех беседах, которые у нас происходили.
— Как ты относишься к теме пропагандируемой в Европе гендерной свободы? А также к личным отношениям, семье?
— Абсурд вопроса состоит в формулировке «Как ты относишься к свободе?». Дальше ничего не имеет смысла. Я думаю, что любое негативное, трансформируемое отношение к свободе может возникать только в случае внешнего насильственного действия. Свобода — это базовое свойство человека. Человеческая жизнь — тот личный минимум, который присутствует у каждого человека, это базис. Наличие такого или острота такого вопроса свидетельствует для меня о наличии определенной проблемы в социуме и стране.
— А каково твое глобальное видение современного искусства? Считаешь ли ты, что дизайн, мода и искусство сегодня сплетаются в одно полотно?
— Я думаю, такой синтез — банальность. Не секрет, что искусство никогда и не существовало в отрыве от других форм деятельности. Те же постановки Дягилева из «Русских сезонов»: «Весна Священная», «Петрушка», — в которых к эскизам костюмов привлекался Леон Бакст, к декорациям привлекался Пикассо, к музыке привлекался Стравинский. И все они были деятели, с одной стороны, обособленной формы искусства, а с другой — всегда взаимодействовали. И это еще скупой пример.
Видишь ли, каждый человек проживает одну жизнь: он родился, оказался в мире, сначала он этот мир изучал, потом делал какие-то открытия и выводы, ложные или не ложные, справедливые или несправедливые — неважно, но, значима новизна мира. Новое синтезируется из вполне знакомых составляющих. Это вовсе не значит, что все уже было изобретено, но некоторые процессы столетие назад существовал примерно так же. Например, были такие же коллаборации, авангардные эксперименты, которые тоже почему-то назывались современным искусством. Оно вызывает примерно схожие реакции, в нем протекают схожие процессы. Поэтому современное искусство сейчас такое же интересное.
По-моему, искусство — это попытка человека создать некое зеркало реальности. Мы говорим о визуальном искусстве, о звуковом искусстве, об искусстве театра, действия, о киноискусстве, и это всё человек пытается отразить, наряду с днем сегодняшним. Если человек воспроизводит повседневные вещи, а не проблематику дня сегодняшнего, вероятно, это искусство гипотетически имеет меньшую возможность понравиться широкому зрителю или искушенному зрителю. А вообще, все современное искусство, как я уже сказал, всегда было современным, просто современное всегда содержит гораздо большее предложения, а искусство прошлого уже отсеяно до лучших представителей.
— И существует как базис, о котором мы говорили ранее.
— Условно, да. Поэтому искусство сейчас — восхитительное, прекрасное, привлекательное, оно замечательно взаимодействует с другими сферами — с модой, с музыкой, со съемкой, с кино, просто с соцсетями, с новыми трендами, наукой, исследованием Вселенной. Со всем, всем, всем, всем. И степень вашего понимания, как зрителя, зависит только от вашей осведомленности. Это не, что вам как зрителю понравится каждая работа. Конечно же, нет. Так же, как вам не нравится каждое вино, так же как вам не нравится каждый бутерброд. Так же, как вам не нравится каждый цветок по запаху, и так далее. Но чем больше зритель в контексте, тем больше у него есть возможность прочувствовать и понять контекст, язык вкус той самой устрицы, бутерброда, цветка и так далее.
Элементарно: вы приходите на дегустацию ароматов, и вам там какой-нибудь сомелье или парфюмер будет рассказывать о них. До того, как вы туда зайдете, с большой долей вероятности вы будете ароматы оценивать: этот сладкий, этот несладкий, этот нравится, этот не нравится, этот горький, этот не горький, этот похож на папину машину, этот не похож… Чем больше инструментария, в том числе, вербального, чем больший срез для аналитики вам предложит этот эксперт, тем на большую гамму вы потом как потребитель сможете сегментировать поступающую информацию. И уже, возможно, вы не скажете, что тот или иной аромат пахнет как папина машина, а возможно, вы скажете, что первые ноты этого аромата — бергамот, в средних нотах чувствую перечную мяту, завершается все это шлейфом того-то и того-то, имеет такую-то глубину, такую-то вязкость… И пропорционально степени вашего погружения, вы получите удовлетворение от процесса.
— Саша, какие планы — ближайшие и отдаленные?
— Самый ближайший план — это остаться человеком.
— Хороший план.
— Да. Самый ближайший, самый искренний. Постараться крайне слабо смутировать. Вот ты смеешься, и я не то, что пытаюсь тебя в этом плане одернуть…
— Смеюсь, потому то сама часто использую довольно-таки редко употребляемое слово «мутация» — это по мне, важный процесс для понимания, для меня это действительно очень глубоко…
— Да, и если эти мутации, которые так или иначе происходят, отследить, понять, куда, что и за что заходит, сохранить себе возможность из этих мутаций, если я в них зайду, выйти, и так далее. Это первое. Остаться человеком вместе с мутациями.
В плане искусства есть довольно большое количество идей. Я никогда, мне кажется, и не производил, и не произвожу ничего, а я все-таки в искусство пришел из брендинга. В брендинге у меня тоже были такие особые условия работы, в которых я полностью упаковывал довольно крупные проекты. Я создавал миры, как если бы создавал новые сущности, в этом была моя задача, в этом плане я и конкурировал в тендерах. Поэтому, когда я создаю что-то в искусстве, я точно так же предполагаю и развитие этого, как и дальнейшие шаги.
